экономическая теория

Представил теоретически возможную ситуацию. 

Дано:

1. Закрытая экономика, не имеющая связей с внешним миром.

2. Инфляция 0.1%.

3. Ипотечная ставка 0.2% годовых.

4. Большой спрос на недвижимость.

5. Разрешение строить только большие частные дома на 1 семью, ценой по 60 млн руб.

Применим эти условия к России.

Что мы получим: возможность для тех, у кого доходы 30 тыс руб, покупать недвижимость, например, на 500 млн руб. 

Понятно, что все бросятся покупать, возникнет ипотечный бум.

При этом количество национального капитала в стране ограничено, а приток нового невозможен по условиям задачи.

_________________________________________________________

Вопрос: что произойдёт в экономике, когда весь имеющийся у банков капитал будет выдан в виде ипотечных кредитов, а нового они нигде взять не смогут?

Это частный случай задачи исчерпания свободного капитала в замкнутой быстро растущей экономике.

Давайте представим такую картину.

Мы с вами находимся в местном пабе и оказываемся втянутыми в бурные дебаты с нашими соседями о порочном состоянии мира и о том, как мы должны это исправить. Мы говорим, что выход в свободных рынках и спонтанном порядке. Они говорят, что социализм — единственный путь вперед. По мере того, как наши третьи пинты истощаются, страсти накаляются. Посетители бросают на нас сочувственные взгляды. И тут вдруг один из наших собеседников начинает с пеной у рта обвинять меня в предвзятости, а вас — в бесчестных мотивах.

Я начинаю активно защищаться, стучу по столу правой рукой и призываю не переходить на личности. Вы поддерживаете меня, настаивая: “Нет, нет! Это не так, приятель — мы просто указываем на факты!”

Его друг хихикает, услышав это: “Чушь, товарищ! Нет такого понятия, как бескорыстный поиск истины”.

“Да, гражданин, — утверждает первый, — вы просто говорите это, потому что вы средний класс”.

Большинство людей согласится с тем, что это немного странный способ закончить дискуссию. Во-первых, указание на чей-либо классовый бэкграунд не демонстрирует, почему его позиция неверна. Во-вторых, человек не может изменить свое происхождение — и значит никто вообще не может выдвигать никаких аргументов. Поэтому, если ваша родословная намекает, что у вас есть предрассудки, вам лучше сэкономить время на обсуждение. Если не существует бескорыстного поиска истины, почему бы просто не сказать: “Ну, у меня есть моя предвзятость, а у вас — ваша. Нет никакого способа преодолеть этот разрыв, поэтому давайте закажем еще один напиток и оставим все как есть”. Но, честно говоря, я хотел бы понимать, на каком основании наши оппоненты могли бы знать о том, верны ли их аргументы в споре, если мы все принимаем предположение, что правдивость фактов — это слишком трудная задача для человеческого разума?

Начнём с того, что термин «невидимая рука» является метафорой и приписывается спонтанным порядкам. Спонтанный порядок — это нечто, выходящее за пределы первоначальных намерений действующих субъектов (в случае общества), но, тем не менее, полезное для них. Классический пример того, как создаются спонтанные порядки — это тропинка в лесу, которая возникла «сама собой» и которую никто не прокладывал специально. Каждый стремился к своей цели, тропинка возникла как побочный результат, помогающий (теперь) каждому, кто ею пользуется.

Рынок — также пример спонтанного порядка. Именно так его и описывал Адам Смит, говоря о предпринимателе, что «преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это».

Теория спонтанных порядков начала разрабатываться гораздо позже Адама Смита Фридрихом Августом фон Хайеком. Да и в его времена не было даже внятной теории ценности, поэтому местами его теория грешила слабостью обоснований. Так что, возможно, его современники (и даже он сам) и вкладывали в термин «невидимая рука рынка» какой-то мистический смысл, это не значит, что он там действительно есть. Теория спонтанных порядков в частности и Австрийская Экономическая Школа в целом давно расставили всё на свои места.

“Капитал в XXI веке” Томаса Пикетти вызвал в свое время бурную дискуссию о проблеме неравенства доходов. Однако, несмотря на то, что слово “капитал” фигурирует в названии книги, капитал сам по себе не был темой для обсуждения. Никто из его оппонентов Пикетти не воспользовался возможностью изучить теорию капитала, и, за некоторыми исключениями, никто не использовал ее в своей критике.

Чтобы подготовиться к чтению книги г-на Пикетти, я изучал “Капитал и его структуру” Людвига Лахмана, который, наряду с “Эссе о капитале” Израиля М. Кирцнера, является одним из самых ярких изложений австрийской теории капитала. Сто лет назад “австрийские экономисты”, т.е. такие ученые, как Ойген фон Бём-Баверк, работавший в традиции 

“Позвольте мне рассказать вам о кейнсианских экономистах. Они отличаются от вас и меня. Они очень рано и очень легко изучают математические модели и терминологию аггрегирования и это что-то делает с ними, это делает их гордыми и всезнающими, а всех остальных делает осторожными в том смысле, что если вы не родились кейнсианским экономистом, то это очень трудно понять”. (С извинениями Ф. Скотту Фицджеральду)

Пол Кругман, который, похоже, знает даже сокровенные мысли и мотивы людей, которые не согласны с его мнениями, простирающимися в диапазоне от кейнсианского экономического анализа до нынешнего состояния американской политики, не любит вспоминать, что в 1998 году он предсказывал на страницах журнала Time: “К 2005 году или около того станет ясно, что влияние интернета на экономику было не больше, чем влияние факсимильного аппарата”. 

Эта книга столь же дерзновенная, как и ее название (“Долг. Первые 5000 лет истории”): антрополог Гребер знакомит читателя с историей долгов. Насколько серьезно автор воспринимает свою задачу? Подумайте сами: он посвящает 38 страниц главы 5 построению “Краткого трактата о моральных основах экономических отношений”. Его книга выглядит серьезным вызовом, поскольку Гребер нацеливается на критику стандартного экономического объяснения происхождения денег. Тем не менее, при ближайшем рассмотрении, амбициозная атака Гребера в значительной степени оказывается направленной мимо цели.

Я не могу подробно рассказать о книге Гребера, мои возражения сосредоточены на его критике экономистов и их объяснения появления денег. В целом, Гребер — оригинальный мыслитель, а также занимательный писатель, и этого достаточно, чтобы заставить читателя подумать о том, чтобы взять в руки 500-страничную книгу о долгах.

Позвольте мне обобщить стандартное объяснение происхождения денег, как его разработал Карл Менгер, основатель Австрийской экономической школы.

В недавней статье под названием “Так где же яхты австрийцев?" Джон Тамни раскритиковал австрийских экономистов, и особенно Марка Торнтона, за их скептицизм относительно “полного энтузиазма фондового рынка” в разгар пандемии. Ранее Марк Торнтон ответил на главный аргумент Тамни. В этом тексте я расскажу о двух серьезных ошибках, лежащих в основе аргументации Тамни.

Первая ошибка связана с неправильным толкованием теории австрийского делового цикла (далее ABCT). Тамни полагает, что австрийские теоретики цикла утверждают, что бумы и пузыри на фондовом рынке вызваны тем, что центральный банк произвольно снижает процентные ставки. Но это недоразумение. Согласно ABCT, не произвольное снижение процентных ставок само по себе вызывает инфляционный бум, пузыри активов и последующую рецессию. Причиной этого, скорее, являются “фидуциарные средства обмена”, или банковские депозиты, не обеспеченные резервами, которые создаются с помощью новых бизнес-кредитов, которые приводят в действие цикл бума и спада. Снижение процентных ставок по кредитам является лишь одним из результатов такого увеличения количества денег и кредита и не является решающим в этом процессе. С одной стороны, банки могут произвольно снизить процентную ставку по кредитам, и это не приведет к инфляционному буму; с другой стороны, банки могут оставить процентную ставку без изменений, но ссудят вновь созданные банковские резервы путем снижения кредитных стандартов, что может спровоцировать бум и инфляцию цен на активы. Мизес подчеркнул этот момент в 1949 году (Human Action, p. 789n5):

Думаю, что читатель согласится со мной, если я скажу, что в общем случае, для этатиста не существует объективных социальных законов. Его мир управляется только намерениями управляющих, то есть, политиков и государственных чиновников. Если у них что-то не получается, то дело либо в плохом изначальном плане (делают не то), либо в ошибке исполнителя (делают не те). В принципе, объективных ограничений на действия властей для этатиста не существует. Существуют, разве что, некие обстоятельства, которые не до конца понятным образом могут способствовать прогрессивному этатизму, либо препятствовать ему. Этатист обозначает эти обстоятельства терминами, которые сам не понимает — «культура», «менталитет», «традиции» и так далее. Именно вокруг роли этих неуловимых и непознаваемых факторов и идут споры внутри этатистского лагеря. Их пытаются упаковать в концепции разной степени абстрактности и правдоподобия («открытый доступ», «инклюзивность и экстрактивность» и т.п.)

Этот доклад был представлен 23 ноября во Дворце Кобург в Вене, Австрия, на мероприятии, посвященном 70-й годовщине «Человеческой деятельности» Мизеса.

В наши дни люди в возрасте 20-30 лет нередко полагают, что они должны поделиться своими воспоминаниями с миром. Я же даже в пожилом возрасте предпочитаю не говорить публично о личных вещах и опыте моей жизни, а оставляю это для приватных бесед.

Однако в связи с этим событием (годовщиной Ч.Д., — прим.ред.) я хотел бы рассказать вам кое-что о моем интеллектуальном росте: о том, как типичное дитя своего времени столкнувшись с Людвигом фон Мизесом и австрийской экономической школой, превратилось в представителя интеллектуальной экзотики – а некоторые скажут, опасного сумасшедшего – пришедшего как будто из другого времени. И для этого уместно привести немного личных биографических данных.

Я родился в 1949 году в послевоенной Германии, в том же году был опубликован magnum opus Людвига фон Мизеса «Human Action», который сегодня будет презентован в немецком переводе. Мне предстояло открыть эту книгу почти 30 лет спустя и она оказала решающее влияние на мое интеллектуальное развитие.