Когда Ларри Хайт впервые сказал команде: «Мы начинаем торговлю со слова “защищайся”», многие решили, что он просто осторожный старик. Но тогда ему было чуть за сорок, и он только строил Mint — один из первых системных хедж-фондов в мире. Его подход выглядел странно: рынок кипел идеями, модами, эйфорией, а Хайт говорил только о риске.

Он не был математиком и не умел красиво рисовать модели. Зато умел помнить боль. Он рос в бедной семье, с детства видел, что значит потерять всё, и решил, что в его фонде это произойдёт только через его труп. Поэтому первое правило звучало просто: «Если сделка может убить, она убьёт. Значит, её не делаем».

В начале восьмидесятых его трейдеры пытались играть крупнее, рисковать, но Хайт ставил стоп-лоссы даже там, где их считали «глупостью». Он повторял:
— Вы хотите заработать? Сначала докажите, что не разоритесь.

Когда рынок уходил в штопор, Mint оставался на плаву. Попытки сорвать большой куш Хайт пресекал жёстко:
— Большие куши — для казино. Мы — для стабильности.

( Читать дальше )

Когда Кен Гриффин в конце девяностых смотрел, как рушится LTCM, он не казался человеком, которого это могло напугать. В то время ему было чуть за тридцать, он уже управлял Citadel, но всё ещё носил вид студента, который только что вышел с лекции по математике. Он стоял у терминала, наблюдал, как фонд нобелевских лауреатов теряет миллиарды, и тихо сказал коллегам:
— Если лучшие не понимают, что происходит, значит, правила меняются. Надо менять игру.

Гриффин всегда был осторожным параноиком. После краха LTCM он сделал вывод: выживет тот, кто умеет считать быстрее всех. Он начал нанимать физиков, программистов, специалистов по вычислениям. Там, где другие ставили на интуицию, он ставил на алгоритмы.

К 2008 году Citadel уже был машиной. Но когда грянул мировой кризис, даже Гриффин почувствовал холод под кожей: кредитные рынки замёрзли, фонд потерял почти половину активов. В офисе на Чикагской реке люди ходили как по льду.
Однажды ночью он собрал команду и сказал:
— Мы не умрём. Мы просто будем работать вдвое быстрее.

( Читать дальше )

Когда Билл Экман в феврале 2020 года начал покупать страховку от обвала рынка, коллеги крутили пальцем у виска. Мир обсуждал вирус в Китае, но Уолл-стрит всё ещё росла. Индексы обновляли максимумы, инвесторы смеялись над пессимистами. Экман же сидел в своём офисе Pershing Square и говорил команде:
— Рынок ведёт себя так, будто смерти не существует. А она уже летит самолётом.

Он понимал, что пандемия — это не просто медицинская история, а взрыв глобальных рисков: долги, цепочки поставок, паника. И решил сыграть не на падении конкретных акций, а на страхе самого рынка. Через кредитные дефолтные свопы на корпоративные облигации он застраховал портфель от катастрофы. Стоимость такой страховки — 27 миллионов долларов.

Когда вирус дошёл до Европы и США, рынки обрушились. S&P 500 упал на треть, волатильность взлетела, компании рушились одна за другой. Его страховка выросла в цене в сотни раз. За три недели прибыль составила 2,6 миллиарда долларов.

Экман стал героем и злодеем одновременно. Во время обвала он вышел в прямой эфир CNBC, со слезами на глазах говорил: “America will end if we don’t shut down now.” После этого рынок рухнул ещё сильнее. Многие обвинили его в панике — но сделки уже были закрыты.

( Читать дальше )

Когда Джон Полсон понял, что ипотечный рынок США построен на песке, он не стал кричать об этом с крыш. Он просто начал собирать свой шорт — тихо, методично, как хирург, готовящийся к операции. Это был 2006 год, на Уолл-стрит царило безумие: брокеры продавали кредиты всем подряд, рейтинговые агентства ставили AAA даже мусору, а фондовые менеджеры пили шампанское за «вечный рост».

Полсон не был звездой — скромный управляющий с репутацией осторожного арбитражника. Но он заметил то, чего никто не хотел видеть: ипотечные облигации растут не потому, что люди платят по кредитам, а потому что всем плевать, кто их платит. Он собрал команду аналитиков и попросил: «Найдите мне самые плохие кредиты в Америке. Чем хуже, тем лучше».

Так родился его план. Через Goldman Sachs он начал заключать сделки на кредитные дефолтные свопы против ипотечных бумаг. Банки с радостью продавали ему «страховку» от обвала, считая, что он платит за фантомный риск. Полсон платил — и ждал.

Когда пузырь лопнул в 2007-м, мир содрогнулся. Merrill Lynch, Bear Stearns, Lehman — все падали, как домино. А Полсон заработал около 15 миллиардов долларов для фонда и лично более четырёх — рекорд, который до сих пор называют «величайшим шортом в истории».

( Читать дальше )

Когда Джим Чейнос впервые взглянул на отчётность Enron, он не увидел гения — он увидел фокусника. Это был 2000 год, компания считалась символом новой экономики: деривативы, энергетика, технологии — всё в одном блестящем пакете. Инвестбанки писали восторженные отчёты, аналитики соревновались в эпитетах. А Чейнос просто взял калькулятор.

Он заметил, что прибыль растёт быстрее, чем денежный поток. В бухгалтерии это обычно означает одно — кто-то рисует. Он начал копать глубже и наткнулся на странные «специальные структуры» — компании-прокладки, через которые Enron перегоняла долги и показывала «чистую» отчётность. Всё выглядело законно, но пахло плохо.

Когда он рассказал коллегам, что собирается шортить Enron, над ним посмеялись. Газеты называли Энрона «новым GE», а его гендиректора Джеффа Скиллинга — «Эйнштейном энергетики». Один из аналитиков даже сказал: «Если ты ставишь против Enron, значит, ты просто не понимаешь будущее».

Чейнос не спорил. Он просто открыл короткие позиции и ждал. Через несколько месяцев Enron начал рушиться — сначала тихо, потом с оглушительным треском. Когда SEC начала расследование, вскрылась пирамида внутри корпорации. К концу 2001 года Enron, ещё недавно стоивший более 60 миллиардов, обанкротился.

( Читать дальше )

Когда Эдвард Торп вышел из казино и пришёл на Уолл-стрит, брокеры решили, что это шутка. Человек, прославившийся тем, что обыграл блэкджек с помощью математики, теперь собирался применить ту же логику к акциям. Но Торп не шутил — он просто поменял стол на рынок.

В шестидесятые он уже был легендой: профессор математики, автор книги Beat the Dealer, человек, впервые доказавший, что казино можно побеждать, если считать вероятности, а не надеяться на удачу. Потом он придумал первую носимую вычислительную машину для рулетки — мини-компьютер, спрятанный в ботинке. После этого ему стало скучно.

Он решил, что рынок — это просто игра посложнее. Вместе с физиком Клодом Шенноном, отцом теории информации, Торп начал анализировать акции, облигации и опционы. В 1969 году он запустил фонд Princeton/Newport Partners, где торговля строилась не на интуиции, а на формулах. Он применил принципы статистического арбитража и хеджирования, которые позже станут основой для всех квант-фондов.

Пока другие искали «горячие акции», Торп искал перекосы в вероятностях. Когда рынок сходил с ума, его модели оставались спокойны, как крупье, который знает все карты. За двадцать лет фонд не показал ни одного убыточного года.

( Читать дальше )

Когда Рэй Крокетт впервые заметил странность в опционах S&P 500, он вовсе не собирался изобретать «индекс страха». Это был конец восьмидесятых, и рынок опционов ещё выглядел как эксперимент — шумный, хаотичный, непредсказуемый. Крокетт, тогда аналитик из Чикаго Board Options Exchange, просто заметил: волатильность ведёт себя иначе, чем цена.

В один из дней система котировок дала сбой. Цены на опционы обновлялись с задержкой, и Крокетт увидел — трейдеры продолжают торговать, как будто ничего не случилось. Но премии вдруг стали двигаться синхронно, будто реагировали не на рынок, а на общий нерв. Он записал это в блокнот: «Похоже, страх торгуется сам по себе».

Эта мысль не давала ему покоя. Он собрал статистику, построил графики и показал коллегам. Идея была проста и гениальна: если измерить, сколько рынок готов заплатить за защиту от будущей неопределённости, можно измерить саму степень страха. Так родилась концепция индекса ожидаемой волатильности — будущего VIX.

Первый прототип был примитивен: ручной расчёт, данные всего по нескольким страйкам. Но график выглядел жутковато — пики совпадали с рыночными обвалами.

( Читать дальше )

Когда Джордж Сорос решил «сломать» йену, казалось, что у него снова всё получится. После триумфа с фунтом в 1992-м он стал легендой — «человеком, который обрушил Банк Англии». Газеты писали, что он может двигать валюты одним взглядом. И вот, в 1998 году, он решил повторить трюк — только теперь против Японии.

Мир тогда восстанавливался после азиатского кризиса. Йена резко укреплялась, а японская экономика задыхалась от дефляции. Сорос посчитал, что Банк Японии не выдержит давления и начнёт печатать иену, чтобы ослабить курс. Он собрал позицию на миллиарды, шортя йену против доллара. Идея казалась безупречной.

В лондонском офисе Quantum Fund царила уверенность: всё идёт по плану. Но японцы решили иначе. Банк Японии начал масштабные интервенции — не словами, а делом. Валютный рынок превратился в поле боя: графики прыгали, терминалы зависали, а трейдеры не успевали закрывать позиции. Йена вдруг пошла вверх, как будто под смех самураев.

Сорос пытался удержать линию, но рынок шёл против него. За считанные дни фонд потерял около миллиарда долларов. Для Сороса это не было катастрофой, но удар по самолюбию оказался болезненным.

( Читать дальше )

Когда Ник Лисон понял, что его ошибка стоит сотен миллионов, он ещё пытался сделать вид, что всё под контролем. Это был 1995 год, и 28-летний трейдер из Сингапура управлял фьючерсами Nikkei для старейшего британского банка — Barings, которому было больше двухсот лет.

Его карьера начиналась с мелочи: Лисон просто сводил позиции клиентов. Но вскоре он стал любимцем начальства — приносил прибыль, не жаловался и всегда находил «удивительно точные» сделки. На самом деле он уже вёл двойную бухгалтерию. Когда что-то шло не так, он скрывал убытки на тайном счёте с номером 88888 — счёт, куда не заглядывали аудиторы.

Всё рухнуло из-за землетрясения в Кобе. Японский рынок обвалился, а его «ставки на восстановление» пошли в минус на сотни миллионов. Лисон начал удваивать позиции, надеясь отыграться. Он не спал ночами, покупал и продавал контракты с отчаянной скоростью — словно пытался физически остановить падение графика.

В какой-то момент убытки перевалили за миллиард. Тогда он просто исчез. Оставил на столе записку: “I’m sorry.” Когда его нашли в аэропорту Франкфурта, банк уже не существовал. Barings, некогда обслуживавший королевскую семью, рухнул из-за одного трейдера, скрывавшего свои ошибки в Excel.

( Читать дальше )

Когда Майкл Бьюрри решил поставить против ипотечного рынка, большинство на Уолл-стрит даже не поняли, что именно он делает. В начале двухтысячных он сидел в своём калифорнийском офисе, в старой футболке и берушах в ушах — слушал хэви-метал и разбирал проспекты ипотечных облигаций, строчку за строчкой. Никто, кроме него, эти документы вообще не читал.

Он заметил странное: за красивыми рейтингами AAA прятался мусор — кредиты людям без доходов и залоги на дома, которые стоили меньше, чем сумма долга. И всё это уже начинало трещать. Он понял, что рынок верит в вечный рост, а значит, идеальное время поставить против него.

Бьюрри пошёл к банкам и попросил создать инструмент, которого тогда ещё не существовало, — кредитный дефолтный своп на ипотечные облигации. Банки смеялись, но соглашались: «Хочешь платить нам премию за защиту от обвала, которого не будет? Плати». И он платил. Годами.

Когда в 2007-м ипотечный пузырь начал сдуваться, те самые бумаги, против которых он поставил, рухнули. Фонды, которые называли его сумасшедшим, теряли миллиарды, а он, сидя в наушниках, смотрел, как его позиции превращаются в золото.

( Читать дальше )