Письма к стене
Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.

Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.
За твоею спиной умолкает в кустах беготня.
Мне пора уходить. Ты останешься после меня.
До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты.
Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты.
Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди.
Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади.

Сохрани мою тень. Эту надпись не нужно стирать.
Все равно я сюда никогда не приду умирать,
Все равно ты меня никогда не попросишь: вернись.
Если кто-то прижмется к тебе, дорогая стена, улыбнись.
Человек – это шар, а душа – это нить, говоришь.
В самом деле глядит на тебя неизвестный малыш.
Отпустить – говоришь – вознестись над зеленой листвой.
Ты глядишь на меня, как я падаю вниз головой.

Разнобой и тоска, темнота и слеза на глазах,
изобилье минут вдалеке на больничных часах.
Проплывает буксир. Пустота у него за кормой.
Золотая луна высоко над кирпичной тюрьмой.
Посвящаю свободе одиночество возле стены.
Завещаю стене стук шагов посреди тишины.
Обращаюсь к стене, в темноте напряженно дыша:
завещаю тебе навсегда обуздать малыша.

Вот вам замерзший город из каменного угла.
     Геометрия оплакивает свои недра.
     Сначала вы слышите трио, потом -- пианино негра.
     Река, хотя не замерзла, все-таки не смогла
     выбежать к океану. Склонность петлять сильней
     заметна именно в городе, если вокруг равнина.
     Потом на углу загорается дерево без корней.
     Река блестит, как черное пианино.

     Когда вы идете по улице, сзади звучат шаги.
     Это -- эффект перспективы, а не убийца. За два
     года, прожитых здесь, вчера превратилось в завтра.
     И площадь, как грампластинка, дает круги
     от иглы обелиска. Что-то случилось сто
     лет назад, и появилась веха.
     Веха успеха. В принципе, вы -- никто.
     Вы, в лучшем случае, пища эха.

     Снег летит как попало; диктор твердит: "циклон".
     Не выходи из бара, не выходи из бара.
     Автомышь светом фар толчею колонн
     сводит вдали с ума, как слонов Ганнибала.
     Пахнет пустыней, помнящей смех вдовы.
     "Бэби, не уходи", -- говорит Синатра.
     То же эхо, но в записи; как силуэт сената,
     скука, пурга, температура, вы.

     Вот вам лицо вкрутую, вот вам его гнездо:
     блеск желтка в скорлупе с трещинами от стужи.
     Ваше такси на шоссе обгоняет еще ландо
     с венками, катящее явно в ту же
     сторону, что и вы, как бы само собой.
     Это -- эффект периметра, зов окраин,
     низкорослых предместий, чей сон облаян
     тепловозами, ветром, вообще судьбой.

     И потом -- океан. Глухонемой простор.
     Плоская местность, где нет построек.
     Где вам делать нечего, если вы историк,
     врач, архитектор, делец, актер
     и, тем более, эхо. Ибо простор лишен
     прошлого. То, что он слышит, -- сумма
     собственных волн, беспрецедентность шума,
     который может быть заглушен

     лишь трубой Гавриила. Вот вам большой набор
     горизонтальных линий. Почти рессора
     мирозданья. В котором петляет соло
     Паркера: просто другой напор,
     чем у архангела, если считать в соплях.
     А дальше, в потемках, держа на Север,
     проваливается и возникает сейнер,
     как церковь, затерянная в полях.

  Вот я вновь посетил
     эту местность любви, полуостров заводов,
     парадиз мастерских и аркадию фабрик,
     рай речный пароходов,
     я опять прошептал:
     вот я снова в младенческих ларах.
     Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок.

     Предо мною река
     распласталась под каменно-угольным дымом,
     за спиною трамвай
     прогремел на мосту невредимом,
     и кирпичных оград
     просветлела внезапно угрюмость.
     Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.

     Джаз предместий приветствует нас,
     слышишь трубы предместий,
     золотой диксиленд
     в черных кепках прекрасный, прелестный,
     не душа и не плоть --
     чья-то тень над родным патефоном,
     словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.

     В ярко-красном кашне
     и в плаще в подворотнях, в парадных
     ты стоишь на виду
     на мосту возле лет безвозвратных,
     прижимая к лицу недопитый стакан лимонада,
     и ревет позади дорогая труба комбината.

     Добрый день. Ну и встреча у нас.
     До чего ты бесплотна:
     рядом новый закат
     гонит вдаль огневые полотна.
     До чего ты бедна. Столько лет,
     а промчались напрасно.
     Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.

     По замерзшим холмам
     молчаливо несутся борзые,
     среди красных болот
     возникают гудки поездные,
     на пустое шоссе,
     пропадая в дыму редколесья,
     вылетают такси, и осины глядят в поднебесье.

     Это наша зима.
     Современный фонарь смотрит мертвенным оком,
     предо мною горят
     ослепительно тысячи окон.
     Возвышаю свой крик,
     чтоб с домами ему не столкнуться:
     это наша зима все не может обратно вернуться.

     Не до смерти ли, нет,
     мы ее не найдем, не находим.
     От рожденья на свет
     ежедневно куда-то уходим,
     словно кто-то вдали
     в новостройках прекрасно играет.
     Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.

     Значит, нету разлук.
     Существует громадная встреча.
     Значит, кто-то нас вдруг
     в темноте обнимает за плечи,
     и полны темноты,
     и полны темноты и покоя,
     мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.

     Как легко нам дышать,
     оттого, что подобно растенью
     в чьей-то жизни чужой
     мы становимся светом и тенью
     или больше того --
     оттого, что мы все потеряем,
     отбегая навек, мы становимся смертью и раем.

     Вот я вновь прохожу
     в том же светлом раю -- с остановки налево,
     предо мною бежит,
     закрываясь ладонями, новая Ева,
     ярко-красный Адам
     вдалеке появляется в арках,
     невский ветер звенит заунывно в развешанных арфах.

     Как стремительна жизнь
     в черно-белом раю новостроек.
     Обвивается змей,
     и безмолвствует небо героик,
     ледяная гора
     неподвижно блестит у фонтана,
     вьется утренний снег, и машины летят неустанно.

     Неужели не я,
     освещенный тремя фонарями,
     столько лет в темноте
     по осколкам бежал пустырями,
     и сиянье небес
     у подъемного крана клубилось?
     Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.

     Кто-то новый царит,
     безымянный, прекрасный, всесильный,
     над отчизной горит,
     разливается свет темно-синий,
     и в глазах у борзых
     шелестят фонари -- по цветочку,
     кто-то вечно идет возле новых домов в одиночку.

     Значит, нету разлук.
     Значит, зря мы просили прощенья
     у своих мертвецов.
     Значит, нет для зимы возвращенья.
     Остается одно:
     по земле проходить бестревожно.
     Невозможно отстать. Обгонять -- только это возможно.

     То, куда мы спешим,
     этот ад или райское место,
     или попросту мрак,
     темнота, это все неизвестно,
     дорогая страна,
     постоянный предмет воспеванья,
     не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.

     Это -- вечная жизнь:
     поразительный мост, неумолчное слово,
     проплыванье баржи,
     оживленье любви, убиванье былого,
     пароходов огни
     и сиянье витрин, звон трамваев далеких,
     плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких.

     Поздравляю себя
     с этой ранней находкой, с тобою,
     поздравляю себя
     с удивительно горькой судьбою,
     с этой вечной рекой,
     с этим небом в прекрасных осинах,
     с описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.

     Не жилец этих мест,
     не мертвец, а какой-то посредник,
     совершенно один,
     ты кричишь о себе напоследок:
     никого не узнал,
     обознался, забыл, обманулся,
     слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.

     Слава Богу, чужой.
     Никого я здесь не обвиняю.
     Ничего не узнать.
     Я иду, тороплюсь, обгоняю.
     Как легко мне теперь,
     оттого, что ни с кем не расстался.
     Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.

     Поздравляю себя!
     Сколько лет проживу, ничего мне не надо.
     Сколько лет проживу,
     сколько дам на стакан лимонада.
     Сколько раз я вернусь --
     но уже не вернусь -- словно дом запираю,
     сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая.

Я памятник воздвиг себе иной!

     К постыдному столетию -- спиной.
     К любви своей потерянной -- лицом.
     И грудь -- велосипедным колесом.
     А ягодицы -- к морю полуправд.

     Какой ни окружай меня ландшафт,
     чего бы ни пришлось мне извинять, --
     я облик свой не стану изменять.
     Мне высота и поза та мила.
     Меня туда усталость вознесла.

     Ты, Муза, не вини меня за то.
     Рассудок мой теперь, как решето,
     а не богами налитый сосуд.
     Пускай меня низвергнут и снесут,
     пускай в самоуправстве обвинят,
     пускай меня разрушат, расчленят, --

     в стране большой, на радость детворе
     из гипсового бюста во дворе
     сквозь белые незрячие глаза
     струей воды ударю в небеса.