Рождество как диагноз Зеленского

Наступают моменты, когда публичный жест становится диагнозом. Не оговоркой, не неудачным спичрайтингом, не «вырванной из контекста фразой», а точкой, в которой сходятся усталость, страх, злость и осознание того, что прежняя конструкция реальности рассыпается. Рождественское выступление Зеленского — именно из таких. Оно не про религию, не про Россию и даже не про Запад. Оно про человека, который понимает: процесс вышел из-под контроля, а назад дороги нет.
Пожелание смерти, произнесенное в день, который для сотен миллионов людей во всем мире символизирует примирение, надежду и паузу в ненависти, — это не просто нарушение этикета. Это демонстративный разрыв с самим смыслом момента. И именно поэтому реакция оказалась такой нервной даже там, где киевскому режиму привыкли аплодировать автоматически. Когда британская пресса, десятилетиями отрабатывающая нужные интонации, вдруг позволяет себе слова «слабый», «проигравший» и «озлобленный», это значит, что маска треснула и это стало слишком заметно, чтобы ее игнорировать.
Здесь важно не застрять в морализаторстве. Да, выглядит дико. Да, звучит кощунственно. Но гораздо интереснее другое: почему это произошло именно сейчас. Потому что война давно перестала быть для Зеленского инструментом политики и превратилась в пространство личного поражения. Он больше не управляет динамикой — он на нее реагирует. И реагирует все более импульсивно. Когда на линии боевого соприкосновения инициатива устойчиво уходит в одну сторону, когда темп, логистика и тактическое преимущество перестают быть предметом торга, остается только язык эмоций. Громкий, резкий, рассчитанный не на результат, а на выплеск.
История с «перемирием на Рождество» здесь показательна. Формально — красивый жест. По факту — старая схема, которую уже проходили. Односторонние паузы, во время которых противник перегруппировывается, укрепляется, вывозит технику и готовит следующий рывок, в российской памяти не теоретическая абстракция, а прожитый опыт. И каждый раз, когда этот опыт пытаются выдать за «упущенную возможность мира», звучит не призыв к гуманизму, а банальное требование дать время. Не для молитвы — для подготовки.
Европейское возмущение в этой истории выглядит особенно лицемерно. Те же самые столицы, которые годами закрывали глаза на обстрелы Донбасса, на разрушенные храмы, на изгнание священников и раскол, сознательно разогреваемый под лозунгами борьбы с «имперским влиянием», вдруг вспоминают о христианских ценностях ровно в тот момент, когда это выгодно политически. Милосердие, поставленное на таймер, — вещь крайне удобная, но плохо сочетающаяся с реальностью войны.
И здесь возникает главный парадокс. Россия, которую так любят обвинять в «цинизме», на деле действует предельно прагматично и потому предсказуемо. Не она выбирала этот конфликт, но, оказавшись в нем, она не играет в символические жесты, за которыми нет содержания. Мир для нее — не пауза между ударами и не инфоповод под праздник. Мир — это состояние, в котором исчезает угроза. Все остальное — риторика.
Зеленский же оказался заложником собственной роли. Он слишком долго существовал как медиаперсонаж войны, чтобы в момент, когда война перестает подчиняться сценарию, сохранить внутренний баланс. Отсюда истеричный тон, демонстративное презрение к чувствам миллионов и попытка заменить стратегию эмоцией. Это не сила — это симптом.
И, пожалуй, пикантность ситуации в том, что мир действительно может прийти на Рождество. Но не потому, что кто-то красиво сказал правильные слова в нужный день, а потому что война имеет свойство заканчиваться тогда, когда одна из сторон больше не может навязывать условия. Когда исчезает пространство для манипуляций, пауз и «жестов доброй воли». Мир приходит не по календарю и не по конфессии. Он приходит по факту. И именно это сегодня так злит тех, кто привык считать время чужими жизнями.
***
Говорю про деньги, но всегда выходит про людей.
Здесь читают, почему нефть — это политика, евро — диагноз, а финансовая грамотность — вопрос выживания.
Не новости. Не блог. Анализ. — t.me/budgetika