Из воспоминаний Владимира Буковского об обмене в 1976 году из тюрьмы на генсека компартии Чили Луиса Корвалана
Самолет пустой — кроме меня и чекистов, никого. И опять получалось вроде тюрьмы — только с крылышками. — Наручники-то, может, снимете теперь? — Пока нельзя.
Радоваться мне или печалиться? Здесь, на этой земле, с самого детства норовили меня переделать, изменить, будто не было другой заботы у государства. Куда только не сажали меня, как только не издевались! Но, странное дело, избавляясь теперь от вечного преследования, я не чувствовал злобы или ненависти.
Но ведь должен же я чувствовать хоть радость? Мы были горсткой безоружных людей перед лицом мощного государства, располагающего самой чудовищной в мире машиной подавления. И мы выиграли. Она вынуждена была уступить. И даже в тюрьмах мы оказались для нее слишком опасными. Наконец, должен же я чувствовать радость освобождения? Стыдно признаться, но и радости я не чувствовал — только невероятную усталость. Так всегда у меня было перед освобождением. Ничего не хотелось, только покоя и одиночества. Но именно этого никогда не было. Не будет и теперь.
Опять пришел главный начальник с глазами борзой и весьма неохотно разрешил свидание. Мать была в совершенном исступлении. Только тут, от нее, я и узнал о том, что меня обменяли. Странная, беспрецедентная сделка! Случалось в истории, что две враждующие страны обменивали пойманных шпионов или военнопленных. Но чтобы менять собственных граждан — такого я не припомню.
Что ж, двумя политзаключенными в мире стало меньше. Забавно, что советский режим оказывался приравненным в глазах мира к режиму Пиночета. В этом был символ времени.
Опять пришел начальник:
— Мы пересекли советскую границу, и я должен объявить вам официально, что вы выдворены, с территории СССР.
— У вас есть какой-нибудь указ, постановление?
— Нет, ничего нет.
— А как же мой приговор? Он отменен?
— Нет, он остается в силе.
— Что ж я — вроде как заключенный на каникулах, в отпуске?
— Вроде того. — Он криво усмехнулся. — Вы получите советский паспорт сроком на пять лет. Гражданства вы не лишаетесь.
Странное решение, наперекор всем советским законам. И после этого они требуют, чтобы их законы принимали всерьез. Ни посадить по закону не могут, ни освободить. Веселое государство, не соскучишься.
Самолет шел на снижение, и чекисты с любопытством поглядывали на Швейцарию.
— Лесов-то поменьше, чем у нас.
— А участков сколько, гляди! Это ведь всё частники.
— У них тут у каждого свой дом, участок.
Хорошо, когда в мире есть заграница и, воротясь из служебной командировки, можно привезти жене заграничную тряпку. Это ли не высшее благо?
И чем ближе мы были к этой загранице, тем заметнее они менялись. Таяла чекистская непроницаемость, загадочная молчаливость. Оставался советский человек. На меня они поглядывали уже с некоторой завистью — я на их глазах превращался в иностранца.
Подрулили к аэропорту. И тут вдруг на поле выкатились бронетранспортеры, высыпали солдаты. Самолет оцепили.
— М-да… — грустно сказал чекист. — Вот и все. Даже в аэропорт не выйдешь.
Теперь уже они были в тюрьме, под стражей. Подъехала санитарная машина — забрали в госпитали Мишку. Потом выпустили нас с матерью. Посадили в машину советского посольства. Затем подъехала машина американского посла Дэвиса, и мы пересели в нее. Вот и вся церемония обмена. Как поднялся в самолет Корвалан — мы не видели.
И пока мы ехали к зданию аэропорта, я не мог избавиться от странного ощущения, будто по чекистской оплошности провез нечто очень дорогое, запретное, чего никак нельзя было выпускать из страны. Только никакой шмон не смог бы этого обнаружить.