В. Иноземцев: Как погоня за отечественным продуктом продлевает экономический кризис

За последние несколько десятилетий мир усвоил два простых урока. Во-первых, то, что продается только в стране и не может конкурировать на глобальном рынке, — это отстой. В 1960–1970-х годах под лозунгом «Освободимся от зависимости от западного оборудования и промышленной продукции» были начаты реформы во многих странах «социалистической ориентации»: от Танзании и Ганы до Кубы и некоторых государств Латинской Америки. По этому пути пошли даже Индия и Бразилия. Ни один промышленный товар из этих стран не стал глобальным брендом. Во-вторых, привлечение в страну передовых технологий (а лучше — целых производств) дает возможность развить заводы на собственной территории, увеличить занятость, повысить сбор налогов и — хоть и с ущербом для национальной гордости — получить отечественный продукт. Этим путем пошли все азиатские страны — и рядом со сборочными производствами Sony и Mitsui в Корее выросли Samsung и LG, а недалеко от заводов Volkswagen и GM в Китае появились предприятия Lifan, Great Wall и Xinkai. Именно эти марки стали символами импортозамещения, лицом промышленности новых индустриальных стран.

Россия уже испробовала оба варианта. Первый окончился, по сути, советским провалом. Отечественная техника оказалась намного более дорогой (особенно в эксплуатации) и менее производительной, чем импортная. Второй вариант развития был инициирован относительно недавно, с начала 2000-х: в России появились заводы западных компаний по производству холодильников, стиральных машин, телевизоров, бытовой техники и — самое впечатляющее — автомобилей. В итоге число выпускаемых легковушек выросло с 689 тысяч до 2,1 миллиона как раз за те годы, когда приказало долго жить отечественное тракторо- и комбайностроение. Рост в производстве бытовой техники также был весьма впечатляющим. Однако — и в этом отличие российской практики от мировой — в стране не появилось ни одного нового отечественного производителя той продукции, которую начали изготавливать в стране по второму — оптимальному — типу импортозамещения. Нет у нас ни Samsung’ов, ни Lifan’ов — и, похоже, не предвидится.

Собственно, это и есть наш диагноз. Мы не можем победить иностранную продукцию даже на собственном рынке. Мы можем только запретить ее — и сделать шаг назад, расконсервировав заводы двадцатилетней давности и начав производить то, что давно забыто в остальном мире. Это и есть суть «импортозамещения по-путински».

Что может дать такой процесс? Думаю, немногое. Начнем с высокотехнологичного сектора. На пике спроса, в 2012 году, в Россию было импортировано 14,1 миллиона персональных компьютеров. Еще в конце 1990-х, когда спрос составлял чуть менее 1 миллиона штук в год, в стране действовало более 30 компаний, занимавшихся их сборкой, такие как R-Style, «Формоза», Nord Computers, Rover, с общим объемом выпуска до 210 тысяч штук. Однако с тех пор цены на компьютеры на мировом рынке резко упали, их качество и быстродействие выросло в разы. Российские сборщики ушли с рынка. Сейчас Россия импортирует не 75% техники, как в 2000 году, а более 97%. Мобильные телефоны (в 2014-м продано более 41 миллиона штук) и оборудование для передачи сигнала в этой жизненно важной отрасли у нас не производятся вообще — даже знаменитый YotaPhone собирается на Тайване. Практически то же самое касается оргтехники, от принтеров и факсов до переплетного и ламинирующего оборудования, лекарств, медицинской техники и многого другого. Доля импорта на нашем рынке устойчиво растет по большинству этих позиций. Даже в оборонке и космической отрасли мы мало что можем сделать без иностранных поставщиков. В составе спутников связи, изготавливаемых красноярским НПО им. Решетнева, приборы и модули российского производства составляют до 30%, но из-за них случается 95% поломок и отказов. При этом старейший из работающих на орбите спутников американской системы GPS функционирует с 1993 года, а старейший спутник системы ГЛОНАСС — с 2006-го. Если мы хотим перестать принимать телевизионный сигнал на 80% территории страны (это, наверное, улучшило бы ментальное здоровье нации), импортозамещение будет самым верным к тому рецептом.

Во всех этих сферах импортозамещение практически невозможно — и, замечу, о нем сейчас даже и не особо-то и говорят.

Второй «эшелон» — это более традиционное промышленное оборудование, и именно тут пока можно заметить основной массив «победных реляций». Техника и оборудование, покупавшиеся ранее за рубежом, заказываются теперь на «Уралвагонзаводе» и других подобных предприятиях. Однако и тут есть вопросы. В среднем за 2002–2011 годы в Россию ввозилось технологическое оборудование на $35–40 миллиардов в год. Оно составляет сейчас до 50% парка в относительно модернизированных отраслях: в сфере связи, промышленности стройматериалов, полиграфической отрасли, пищевой промышленности, логистике и торговле. Насколько совместимыми окажутся импортные и российские образцы? Сколько сил потребуется для «доводки» последних? Насколько они будут производительными? Ответы на эти вопросы станут ясны через год-полтора после поставки оборудования, а пока реальная эффективность импортозамещения практически непросчитываема. Да, увеличение заказов обеспечит предприятия работой, ВВП страны не будет падать так быстро, как в иной ситуации, но кто сказал, что выход из кризиса исчисляется только в темпах роста? Из любого серьезного кризиса развитые страны выходили с новой структурой производства, а российская версия импортозамещения как раз консервирует прежнюю, которая в прошлом уже доказала свою неэффективность.

Значит ли это, что импортозамещение вообще не нужно? Я бы так не сказал. Оно может быть эффективным, прежде всего в относительно низкотехнологичных отраслях: сельском хозяйстве, пищевой и легкой промышленности, именно в тех секторах экономики, с которых начинался ускоренный рост всех развивающихся стран. Здесь, однако, также есть проблемы.

Самое очевидное «поле» для импортозамещения — аграрный сектор. Сейчас наша зависимость от импорта составляет около 30%, а, например, по говядине достигает 61%, по молоку, сырам и маслу — в среднем 38-45%, по свинине — 37%. Изменить ситуацию довольно просто, но для этого нужны четкие управленческие решения. Прежде всего следует ввести что-то вроде программ поддержки европейских и американских фермеров. Государству не нужно субсидировать лизинг и кредиты — надо скупать готовую российскую продукцию этих секторов по ценам, в полтора-два раза выше рыночной, а затем продавать ее перерабатывающим компаниям по субсидируемой цене. Это потребует нескольких миллиардов долларов в год, но под гарантированный сбыт аграрии найдут средства для расширения производства. Сложность, однако, состоит в том, что такая политика должна иметь горизонт в 5-10 лет. Если же наши «контрсанкции» введены на год, никто не будет заниматься организацией новых производств, и в итоге (как сейчас и случается) произойдет просто замена стран-экспортеров.

Для развития российской пищевой промышленности, кроме расширения закупочной базы, необходимо создание крупных логистических центров, в которых могли бы совершаться оптовые закупки аграрной продукции. Политика экспорта в этом случае оказалась бы более продуманной: если товар не реализуется на внутреннем рынке, открываются квоты на экспорт. Сейчас же многие сельскохозяйственные производители ориентированы на экспорт, особенно учитывая курс рубля. В любом случае, никакими «общими» мерами проблему не решить — нужен очень дифференцированный и тонкий подход.

При этом даже в аграрной отрасли можно использовать те же схемы, что и в промышленности, прежде всего приглашая иностранных инвесторов. С введением «контрсанкций» в ряде регионов случился резкий взлет цен на продукты, и самым большим он был в Калининградской области. Но если сейчас в регионе обрабатывается всего 12% земель, тогда как в Восточной Пруссии в 1938 году этот показатель достигал 72%, то почему не продать большие наделы полякам и литовцам? Вместо того чтобы возить овощи и мясо из своих стран, они построили бы теплицы и фермы, завезли качественный посевной материал и скот, применили бы давно известные им технологии и наладили бы выпуск продукции на российской территории. Напомню: в 1938 году в Восточной Пруссии насчитывалось 1,38 миллиона голов крупного рогатого скота, в то время как в конце 2014 года в Калининградской области — 87,4 тысячи штук. В предвоенные годы на самой крупной в Германии — Мюнхенской — свиной ярмарке доля животных из Кенигсберга составляла около трети¹. Восстановить это нам слабо? Или мы мыслим только в более «стратегических» масштабах?

Пока же мы радуемся тому, что в декабре 2014 года, по данным Росстата, в России производство говядины, свинины и баранины выросло на 20,1% в годовом выражении. Ура! Импортозамещение заработало!!! Но я сомневаюсь, что даже свиньи могли начать плодиться намного быстрее, чем прежде, и достигать «из чувства русского патриотизма» возраста забоя менее чем за полгода. Значит, просто началось ускоренное истребление мясного стада — и несколько месяцев «роста» закончатся его резким сокращением, после чего победные реляции стихнут.

Импортозамещение — сложный процесс, выходящий далеко за пределы компетентности современной российской правящей элиты. Оно имеет экономический смысл только в случае, если формирует качественно новые отрасли и повышает эффективность производства, а не реанимирует предприятия, которые давно «дышат на ладан». Сегодня самой большой ошибкой было бы стремиться поддерживать высокие темпы роста в экономике, нуждающейся в структурной перестройке. Добиться номинального роста ВВП за счет строительства нового БАМа, ЦКАД, скоростной железной дороги в Казань (а лучше — сразу до Норильска), а заодно и десяти стадионов к ЧМ-2018 можно — но эти проекты никогда не окупятся, а их поддержание в рабочем состоянии потребует в будущем многомиллиардных дотаций. Импортозамещение и другие экстренные меры должны помогать преодолевать кризис, а не оттягивать его, и потому они обязаны прежде всего быть эффективными. А будут ли они хорошим пропагандистским инструментом — это совсем иной и далеко не столь принципиальный вопрос.