Российская трансформация "назад": ужесточение институтов = деградация экономики
Рациональное поведение прямых бенефициаров любого политического режима, контролирующих государственную власть, направлено на недопущение пограничных состояний общественного настроения. В парадигме конкурентной демократии властвующие элиты заинтересованы в максимальном удовлетворении социальных запросов с тем, чтобы быть переизбранными на следующий срок. В рамках софт-автократий доминирующая элита и ее аффилианты нацелены на лояльность доминирующих социальных страт и их стабильное общественное настроение, поскольку умеренные меркантилистские автократии опираются на социальную поддержку как важный фактор непрерывности их обогащения и политического долгожительства. Даже тиранические диктатуры предпочитают контролировать как истерию тотального одобрения, обычную замешанную на страхе, так и, разумеется, купировать любую протестную активность.
Есть все основания констатировать, что российский авторитарный режим не до конца растерял свои конкурентные скилы и, несмотря на массу губительных для него самого экзистенциальных и системных ошибок, в экономическом смысле выбрал оптимальную в его положении политическую стратегию, которая, конечно, по сути является тактикой. Ее базис – это удержание потребительской способности и возможностей корневого электората, а точнее сказать, лояльных социальных групп на уровне, незначительно смещенном от прежних и привычных потребительских предпочтений и возможностей. Как обычно, домен и его вассалы сделали ставку на разумную экономическую политику и доверились решениям «грамотного экономического и финансового блока» правительства.
Почему я определил эти решения не как стратегические, а как тактические? Ответ очевиден: стабилизация и удержание на плаву является прайм-дискурсом решений власти, что не имеет ничего общего с развитием и ростом. Это логично: в условиях смены, а точнее, ужесточения идеологических нарративов и принятых решений о старте внешней агрессивной милитаристской экспансии глобальные экономические и прочие позиции страны резко ухудшаются, соответственно этому определяются направления внутренней политики.
Рынок, как парадигма экономических процессов, т.е. производства и обмена благ, был и остается для режима способом купировать бедность и давать возможность населению иметь минимальный или выше минимального уровень достатка, который позволяет режиму рассчитывать на протестную пассивность целевых социальных групп и нейтрализовать требования более интенсивного роста благосостояния.
Поэтому с началом агрессии против Украины режим и его функциональные менеджеры, отвечающие за экономическую политику, начали действовать в «предлагаемых обстоятельствах», стали делать это квалифицированно и более или менее успешно, о чем можно судить по результатам 2022 года. Основные усилия были направлены, очевидно, на удержание потребительских возможностей от коллапса и опасного регресса. Для этого государственные экономические менеджеры сделали ставку на регулярную либерализацию и расширение рыночной свободы, а также на щедрое субсидирование наиболее бедных социальных групп и образований.
Депрессивные социальные страты заливаются деньгами, успешным стратам не мешают и ослабляют регуляторную нагрузку.
Фактически режим хочет заключить новый социальный контакт с населением: мы не допускаем нелояльности и усиливаем политическую несвободу, но отпускаем экономическое давление и увеличиваем вам доходы, в том числе делясь с вами бюджетной рентой. В то же время все экспортные отрасли, как источник ренты, мы контролируем и жестко ограждаем от посягательств участвовать в решениях о перераспределении доходов. Все значимые рентные, крупнопромышленные и технологические предприятия – зона монопольных интересов и контроля режимной власти и ее интересантов. Все, что глубже в экономических объемах и дальше по экономической спирали вниз, — это рынок и горизонтальное перераспределение. Взамен мы хотим получить политическую лояльность, гражданскую пассивность и человеческий ресурс на войну.
Успехи такой двухвекторной внутренней политики в целом дают, на первый взгляд, положительные результаты и для власти, и для населения. Трансферты в бюджетные социальные группы и дотационные регионы — доноры человеческой массы для мобилизационной агрессивной политики режима — выросли значительно в сравнении с последним десятилетием. Переориентация, в первую очередь китаизация импорта, успешно наращивается, особенно в сфере потребительских товаров.
При этом падение качества и ассортимента фактически не влияет на потребительские настроение корневого электората. Этот электорат - 75 процентов населения, проживающего в городах с численностью менее 500 тыс. Потребительские предпочтения этой большей части населения до 2022 года не отличались высокой диверсификацией и качеством по очевидным причинам, первая из которых – низкие доходы. Такие потребительские предпочтения вполне могут быть удовлетворены и восполнены реканализацией товарных потоков из Азии.
Социальные группы, объединенные в общую категорию «средний класс», которые базировались в крупных агломерациях и имели значительный доход и более сложные предпочтения в потреблении, безусловно и ожидаемо получили значительный дисконт в качестве и привычном образе жизни. Однако снижение даже их потребительских возможностей пока не драматично, а адаптационность в условиях, когда реальность оказывается лучше ожиданий начала 22 года, формирует лояльность или, по крайней мере, политическую пассивность.
Группы, которые открыто и активно высказывают недовольство существующим положением вещей и составляют основной протестный очаг, рождающий триггеры нестабильности, нейтрализуются властью напрямую через ужесточение репрессий и выдавливание из страны.
Таким образом, политика режима на удержание большей части населения в зоне привычного незамысловатого потребления с несущественным для этого населения снижением качества и ассортимента с одновременным ужесточением политического режима в сторону репрессивного принуждения к исполнению воли власти, дали свой позитивный эффект для режима и для населения. Режим сохраняет устойчивость и лояльность корневого населенца, населенец не чувствует значительной просадки в качестве жизни, правда, с учетом эффекта не слишком высокой базы.
Я много раз говорил о том, что модель современной российской автократии, несмотря на смещение к тоталитарной диктатуре, по-прежнему подпитывается социальной лояльностью. Это рационально и закономерно: горизонтальный рыночный обмен предполагает наиболее эффективное удовлетворение потребительских запросов населения в соответствии с невысокими доходами, а также большую экономическую устойчивость, адаптивность и несет меньшие транзакционные издержки в экономической политике в отличие от централизованного социалистического перераспределения. В сочетании с разумной и качественной макроэкономической политикой, не допускающей значительных бюджетных дефицитов и инфляции, потребительская экономика может удерживаться на плаву весьма продолжительный период и снимает важнейшую угрозу социального недовольства для власти.
Снижение регуляторных барьеров для мелкого и среднего бизнеса с начала 22 года безусловно было важным и разумным решением для стабилизации потребления и более эффективных возможностей предпринимателей удовлетворять потребительский спрос.
Однако при детальном рассмотрении процессов можно обнаружить очень существенные транзакционные издержки, избежать которые невозможно в существующем режиме социально-политического устройства. Эти экстерналии неуклонно и последовательно будут разъедать любую эффективность либерализации по одной простой причине: либерализация и авторитарное ужесточение могут коррелировать лишь непродолжительное время, поскольку это суть противоположные по природе явления, и их дальнейшая дивергенция неизбежна.
Устройство квази-феодального российского авторитаризма подразумевает, что либерализация и снижение регуляторной нагрузки несёт в себе необходимость заместить коррупционные источники обогащения бюрократии для сохранения ее лояльности. Для этого приходится увеличивать прямое финансирование бюджетной сферы и компенсировать выгоды бюрократии через расширение разнообразных бюджетных проектов, подходящих для мобилизационных нарративов.
Одновременно с этим регуляторные препоны, как естественный источник коррупционного обогащения, облегчаются и уменьшается. Однако нераспределённая прибыль от этих исчезающих источников подбирается новыми бенефициарами — силовыми ведомствами. В ситуации ужесточения политического режима и расширения полномочий силовых ведомств на фоне редукции возможностей бюрократии силовые ведомства заполняют выпавшие зоны влияния бюрократии. Возникает канонический эффект «голодных групп», когда на место осевших и награбивших бандитов, стремящихся к упорядочиванию, сохранению и приумножению награбленного через развитие инклюзивного права и институтов, приходят новые, еще не обогатившиеся бандиты, для которых оптимальная стратегия – интенсивное ограбление и первичное накопление через насилие и архаичное силовое доминирование.
Трансфер коррупционных выгод бюрократии к силовым ведомствам с одной стороны означает действительное облегчение на какое-то время операционных издержек для бизнеса — и качественно и количественно. Однако это же означает большие предпринимательские риски, поскольку в случае конфликта «вторая», доминирующая, сторона не просто не даёт ход бизнесу, но несёт прямую угрозу жизни и свободе предпринимателя.
Главная проблема такого «перераспределения полномочий» на фоне идеологических мобилизационных нарративов состоит в том, что усиление экономического влияния силовых ведомств в коррупционном перераспределении благ трансформирует сложившиеся институты, так или иначе реплицирующие нормальные правила ведения бизнеса в рыночной экономике. Такие имитационные институты характерны для софт-автократии, где власть и ее аффилианты стараются удерживать лояльность ключевых социальных групп и страт, а также обеспечивать позитивные ожидания экономических агентов через процедурную имитацию либеральных и правовых институтов, характерных для либеральных демократий. Это – важный этап в либерализации и демократизации, поскольку, как я упомянул ранее, осевшим бандитам хочется стабильности и защищенности, которая подразумевает наличие и развитие права и институтов, пусть и неполноценных или имитационных.
С пролиферацией же влияния силовиков эти имитационные институты превращаются в полностью декоративные и утрачивают свою, пусть и минимальную, значимость.
В чем это выражается?
В первую очередь, это — окончательная профанация любого судебного решения и полная атрофия силы и влияния судебной власти. В социальной системе, где инклюзивное право практически полностью исчезло, а на его месте возникло субсоциальное право, т.е. право в интересах членов оправленного субсоциума — властной вертикали со всеми ее ответвлениями, возникает гравитация, когда каждый индивид стремится к интеграции с индивидом, находящимся в большей близости к вышестоящему во властной вертикали.
Когда силовая часть системы начинает доминировать над бюрократической, эта структура отношений приобретает более линейные и однозначные формы и проявления. В итоге нормативное и конституционное право теряют свою практическую силу и заменяются правом сильного, а точнее, более значимого в системе принадлежности к силовому блоку властной вертикали. Это ведёт к неизбежным эрозиям и искажениям в социальном поведении и ценностях, на которых оно основано: каждый стремится максимально приблизиться к «новой силе», как конкурентному социальному преимуществу. Отсюда возникают новые мотивации, традиции и этика, социальные отношения вертикализируются еще больше на основе архаичного и практически буквального — физического - понимания силы и слабости.
Далее, значительно урезаются реальные возможности индивидуального проявления — от различных форм и способов самовыражения до требований к государству, как высшему гаранту соблюдения прав. Меняется источник самих прав, а значит, меняются и права, и процедуры их отправления. Прежние общецивилизационные этические и моральные нормативы в социальном и индивидуальном поведении больше не актуальны или их актуальность превращается в условность.
Наибольший вес и доминирующую силу приобретает соответствие индоктринируемым идеологическим нарративам, установкам и догмам. Это распространяется и растекается по всему спектру нюансов общественной и индивидуальной жизни вплоть до обязательно скрываемого от публичности личного пространства (донос на пассажира, смотревшего что-то «запрещенное» в телефоне в общественном транспорте). Дифференцированная индивидуальность становится неприемлемым выражением инаковости в отношении склеенных и тотализирующихся социальных ценностей, а значит, подлежит агрессивному отторжению, как на социально-бытовом, так и на системно-государственном уровнях.
Наконец, биологическое стремление социального индивида к максимальной защищённости, как наиболее весомому фактору для лучшего персонального генетического будущего, диктует постоянный выбор между активным участием и неучастием в новой «силовой» системе социального устройства.
Неучастие несёт в себе выгоды «незаметности»: можно следовать новым общепринятым нормам без «активизма в лоялизме» и при этом обеспечить себе минимальное вмешательство в личную жизнь. Однако такая позиция ограничивает индивидов в социальном успехе: придется довольствоваться местом в нижних, наименее влиятельных, наименее защищённых с точки зрения нового «права» и наименее обеспеченных социальных стратах.
Участие означает неизбежную конкуренцию с другими индивидами, каждый из которых пытается получить наиболее выгодное положение в вертикальной системе. Выгоды и конкурентоспособность в такой системе координат классифицируется как близость к более влиятельному члену вертикали, о чем я говорил выше. Ослабление конкурентоспособности или проигрыш в конкурентной борьбе может означать не просто потерю материальных благ или социального статуса, но и физические издержки, вплоть до лишения свободы или жизни.
Такая парадигма социальной конкуренции атавизирует социальные ценности и поведение, которые они определяют. Гуманизация неизбежно снижается, нормализация насилия растет, предприимчивость канализируется в стремление к силовому ресурсному доминированию.
Возможно ли существование экономических обменов в капиталистической системе координат и продолжение рыночных отношений в такой социально-политической и институциональной среде? Безусловно да, однако точка приложения усилий экономических агентов будет иной, изменятся этические нормативы и институциональные условия, а значит, экономические целеполагания. Рентоориентированность усугубится, импортозамещение продуктами азиатских производителей станет основным фокусом активности мелкого частного бизнеса, стремящегося к расширению и масштабированию, мелкое предпринимательство будет расширяться, но принимать все более архаичные процессуальные формы.
Рыночная экономика — это не христианская догма, не обещание рая на земле, она не является панацеей от тирании и диктатуры. Она — всего лишь способ экономического устройства, производства и обмена благами, наиболее эффективный для социальной устойчивости, но вполне допускающий архаичную и насильственную природу этой самой социальности.
Другой вопрос, что первичные нормы и институты, обеспечивающие функционирование рынка, неизбежно меняются – гуманизируются и либерализуются — как с развитием и усложнением производства, так и с большим распространением благ и их инклюзивной полезностью.
В России мы очевидно наблюдаем обратный институциональный процесс, который неизбежно будет определять уровень и темп экономического движения. И это движение невозможно назвать развитием или прогрессом при всех усилия экономического блока правительства.
И о чем с тобой говорить?
Просто сдохнет©? Или ускоренно отправится в рай, стараясь прихватить побольше с собой?