Поиск
Огромная толпа возвращалась к себе домой. Мы шли впереди и особо не ждали отстающих, поэтому группа в несколько сотен человек растянулась, вероятно, километра на три. Заночевав в поле, мы рано утром подошли к лагерю.
В племени команчей оставалось всего около сорока человек — сильно беременные женщины, младенцы, хранитель очага и пятеро воинов для охраны. Вернувшиеся люди сразу приступали к работе. Рыбаки уходили на море, женщины разбредались собирать плоды и коренья, охотники снаряжались в лес. Через три часа племя вновь заметно опустело, чтобы вновь собраться, ближе к вечеру, с добычей. Я улучил момент, и остался с Ахомитом наедине.
— Что тебе не нравится? Что плохо? — снова попытался выяснить я
Ахомит начал сбивчиво рассказывать.
В актовом зале института связи было комсомольское собрание. Слушалось персональное дело комсомольца Удавкина, студента второго курса. Согнали весь курс, а может, и не один.
Я сидела где-то сзади и рисовала в блокноте. Мне плевать было на этот институт, на всех этих людей и на комсомольца Удачкина. Я его, как и всех прочих, и по фамилии-то не очень знала. По имени знала, врать не буду, — то ли Вадик, то ли Славик. Он был паренек с фанабериями, там был какой-то непростой папа и нервная система тоже не очень.
Комсомолец Удалкин обвинялся в контактах с иностранными гражданами. С гражданами стран — членов НАТО. Мне эта повестка была непостижима: профиль вуза был да, околооборонный, но мы были не на службе и никаких подписок не давали. Почему Славику не полагалось контактов, я не очень понимала, но мне было плевать, я хотела домой и никого из этих людей не видеть вообще никогда, дальше этого мои политические идеалы не простирались.
Дома у меня о политике не говорили. Кто-то трусил, кто-то брезговал. В свои 18 лет я была совершенно незамутненная и к Советской Власти относилась ровно так же, как к миру в целом — говно, конечно, полное, но жить можно, если поменьше соприкасаться.
Между тем слово взял комсомольский секретарь факультета, освобожденная гнида на зарплате. Он поведал, что студент Ударкин был замечен во встречах с какими-то девицами из Западной Германии и чуть ли не в провожании их до дома или наоборот, я не очень внимательно слушала.
Нервный Вадик запальчиво возражал, что не видит в этом ничего предосудительного. Комсомольский лидер на это молол тоже какую-то активную чушь. Я изнывала и хотела в туалет, в Гостиный Двор и в кафе-мороженое «Лягушатник». Я не понимала, что вообще такого произошло, что надо сидеть здесь с этими идиотами.
С места встал комсорг группы. Это был рассудительный колхозник после армии, на фоне тонконогих однокурсников — серьезный мужик. Скажи нам, Славик, проникновенно начал он. Скажи нам, своим товарищам. Вот зачем??? Ну я правда не понимаю! Зачем тебе это понадобилось???
Хоть я и прочла к тому моменту раз в двести побольше этих комсоргов, все равно я была малолетняя курица с Гражданского проспекта. Ни одного живого иностранца я не видывала в глаза и даже не представляла, где их берут и с какой целью. Для меня все это было чистой абстракцией. Но из-за этой абстракции я сидела с идиотами в актовом зале, а не ела мороженое с подружкой. Единственное, что я тогда подумала своими ленивыми мозгами — и правда, зачем? Он там гулял невесть с кем, а я тут теперь из-за него сижу. Неужели трудно было обойтись без этого? Ну, без контактов этих? Я бы на его месте обошлась. Не наживала бы себе проблем и другим бы жить не мешала.
Дело, однако, двигалось в сторону резолюции. Резолюция вырисовывалась паршивая. Исключение из комсомола означало автоматом исключение из института и армию. В Афганистане шла война.
Я в начале сказала неправду. Я отлично помню, как зовут этого студента. Я ненавидела его всей душой.
Он и вообще был хамоват, но это мне было все равно, я на курсе ни с кем не общалась. Но однажды в лаборатории мы с ним не поделили место. Я заняла стул — поставила туда сумку, а он мою сумку скинул на пол и уселся. А когда я пришла и хотела сесть, он меня толкнул. Сильно. У всех на глазах. И я села на другое место.
Я просила своего жениха набить ему морду, но жених, шире его в плечах в четыре раза, вместо этого стал что-то лепетать, и Славик только поржал.
Секретарь встал зачитывать решение. Парня отправляли на верную смерть за то, что он тусил с иностранными девчонками. Все было очень торжественно, теперь полагалось встать и хлопать. И я встала и хлопала. Я не делала вид. Я хлопала.
До Перестройки оставалось два года.
Теперь, когда мои друзья ужасаются тому, что вдруг стало с людьми. Почему они все это делают и т.д. Когда они вопрошают, откуда это все берется.
Я ничего не говорю. Я вспоминаю себя на том собрании.
Я знаю, откуда это берется.
Начало №2 №3 №4 №5 №6 №7 №8 №9 №10 №11 №12 №13 №14 №15
Перед тем как дойти до гор все члены экспедиции еще раз осмотрели образцы руды, на которые нужно обращать внимание. Обязательно было сообщать о наличии растений с волокнами и колосками. В остальном — мы шли цепью метров 300 шириной, собираясь вместе, когда горные тропы сужались.
— где твой хэв Гным?, — вдруг спросил меня Тыкто.
Вопрос заставил меня вздрогнуть. Тыкто вообще был не разговорчив и почти нникогда не начинал беседу по собственной инициативе. В основном он переводил.
Меня обвиняют в непатриотизме и даже некой ненависти к моей стране. Желаю этим патриотам, прежде всего, начать платить налоги со своего нелегального бизнеса, а уже потом обличать меня. В моем понимании патриотизм и призывы к нему — ничто иное, как манипуляция, причем ориентированная на широкие необразованные слои общества, например, — большинство из вас и ваших родителей.
Любая информационная война может перерасти в физическую, а значит, будет нужно пушечное мясо для очередной Чечни или Русско-украинского конфликта. Гномики одной культуры тысячами убивают друг друга за чужие интересы, далекие от интересов своей страны.
Толерантная европейская общественность, тремя годами ранее разбомбившая Ливию и Сирию, скорбит по дюжине кариротуристов-извращенцев. Либеральная общественность страны, которую скоро будут бомбить все те же цивилизованные европейцы, несет цветы к посольству. Не только хохлы про*бали все, вплоть до ядерного оружия, сильнейшей постсоветской промышленности и мозга.
Бутылочный, из магазина. Выпил совсем чуть-чуть. Раз в 5 меньше, чем обычно пью нормального красного сухого. Ну и гадость. Сегодня весь день голова трещит и состояния, словно похмелье. Никогда больше эту гадость пить не буду.
Интересно, скоро сразу в морду будут бить не только за портвейн, а за одно упоминание Крыма? Знакомый, на севере в России живет, сказал «Как кого из Крыма увижу, сразу в морду бить буду, потом разговаривать. Они, гады, хотя бы у моря живут. И фрукты, дешевые там, детей кормить. А я на севере, тут зима полгода и темно. И фрукты в 3 раза дороже… и ради чего это все? Ради тех, кому и так на море хорошо жилось, но захотелось пенсии наши получать? Они получают теперь, а нам что делать?»
Как итог...100р за доллар, уже не серьезно. Кризис только развивается, рубль упал с 30 до 70 рублей, больше чем в 2 раза. Впереди такое же движение. Цель 150р за доллар. Увеличение безработицы и рост фруктов еще в 2-3 раза, при стоящей зарплате.